Елена Сафронова

Прозаик, литературный критик-публицист. Редактор рубрик «Проза, критика, публицистика» литературного журнала Союза писателей Москвы «Кольцо А». Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Кольцо «А» (журнал Союза писателей Москвы), «Вопросы литературы», «Бельские просторы» и др. Прозаические произведения выходили в сборниках: «”Пролог” (молодая литература России) -2007»; «Новые писатели» за 2006 год; «Первовестник» Астафьевского фонда 2007 года; сборниках фантастики «Аэлита — 2008», «Русская фантастика — 2013». Автор двух книг критико-публицистических статей: «Все жанры, кроме скучного» (М., Вест-Консалтинг, 2013) и «Диагноз: Поэт» (М., Арт Хаус Медиа, 2014), романа «Жители ноосферы» (М., Время, 2014), сборника рассказов «Портвейн меланхоличной художницы» (Екатеринбург, Евдокия, 2017). Роман «Жители ноосферы» вошёл в лонг-лист литературной премии «Ясная Поляна» 2015 года. Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006 года, премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 года, премии СП Москвы «Венец» 2013 года и др.

«Зулейха» равно «Асан» 2.0

«Хайп» и «холивар», разразившиеся весной 2020 года вокруг экранизации романа Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза», затмевали порой эпидемию коронавируса. Баталии вокруг фильма, сменившие вялотекущую полемику о книге, которая продолжалась внутри литературных кругов с 2015 года, поставили, как мне кажется, окончательный диагноз. Но не «Зулейхе…» как художественному продукту. Происходящему.

Проблема «Зулейхи…» еще на «стадии» книги состояла в том, что ее рассматривали с точки зрения не литературной и не эстетической. К ней всегда подходили с линейкой идеологической. Не могу не вспомнить Войновича, построившего целый сюжетный ход в романе о Чонкине на опечатке в газете: «Указания товарища Сталина для всего советского народа стали мерином ценностей…» Вот примерно на таком «мерине ценностей» подъезжают к одиозному роману и фильму на его основе. Слово «одиозный» я употребляю в изначальном и безоценочном смысле: тот, о котором много говорят. (А то наше время добавило многим словам новые, якобы хулительные понимания — живой пример тому несчастное прилагательное «нелицеприятный», которое означает «беспристрастный», а его трактуют как «резкий и обидный». В том, о чем пойдет речь дальше, тоже заметна некая подмена понятий…)

Ситуация с «Зулейхой…» напоминает историю более чем десятилетней давности вокруг романа Владимира Маканина «Асан». Роман получил «Большую книгу» 2008 года, а шум вокруг него не прекращался несколько лет. На семинаре критики Совещания молодых писателей при Союзе писателей Москвы в 2012 году мы разбирали статью Екатерины Ивановой об этом романе — и это не казалось неактуальным, потому что роман до тех пор «болел».

«Асан» разделил читателей на два непримиримых лагеря. В одном подсчитывали «ляпы», допущенные Маканиным относительно армейского устройства, реалий войны в Чечне, собственно армейской жизни и приходили к выводу, что писатель намеренно облил грязью заслуживающий уважения социальный институт. В другом упирали на литературную ценность текста и на его социальное значение (с литературной ценностью я не вполне согласна, о чем и писала по горячим следам, а с социальным значением, близким к потрясению — согласна очень). Представители того и другого лагеря никак не желали услышать друг друга, уж не говоря о том, чтобы понять. Полемика об «Асане» вышла далеко за границы литературы. Почему — хорошо объяснил критик Кирилл Анкудинов: есть «тексты, которые — часто вопреки авторскому замыслу — попадают в болевой нерв общества». Он же обосновал несостоятельность обвинений в недостоверности: «Асан» — роман о не-войне. «Асан» — роман о коррупции». Мы с Кириллом не всегда совпадаем во взглядах, но это как раз тот случай.

С высоты сегодняшнего дня похоже, что «Асан» был «репетицией» ныне происходящего с «Зулейхой…». Это был если не первый, то явно самый «громкий» постсоветский пример того, как в обсуждение художественного произведения вмешалась идеология. Считалось, осуждение «Доктора Живаго» сталеварами и доярками — дело давно пройденное и не реанимируемое. Оказывается, принцип переноса акцентов с эстетики на этику и идеологию реанимируем, да еще как!..

Справедливости ради скажу, что, на мой взгляд, переводу обсуждения «Зулейхи…» в плоскость социально-политическую способствовал, конечно же, фильм. Трудно сказать, сколько народу его посмотрело (только на официальном сайте «России 1» насчитали более 9 миллионов просмотров, а ведь есть еще собственно телевидение), но то, что проект оказался самым рейтинговым сериалом сезона, повторялось много раз в разных контекстах. В обсуждении фильма наметилось два «полюса»: гнусное очернение славной советской истории, а Чулпан Хаматова — падшая женщина, что согласилась в ЭТОМ участвовать; прекрасный фильм, и Хаматова играет прекрасно, а не воспринимают сериал по причинам политическим. Вторая точка зрения кажется мне более объективной. При этом сериал шедевром назвать не могу.

В обсуждении любых страниц прошлого видится мне преобладание некоей симпатической магии над элементарным знанием: прошлое таково, как мы о нем говорим. Волна разоблачений советской истории, поднявшаяся в перестройку, постепенно сходила на нет и сейчас достигла обратного эффекта — лакировки, которой даже школьные учебники упомянутой поры не грешили. Была у нас тишь, гладь, Божья благодать, стройки социализма, большие успехи, отдельные недостатки, все это обрушили враги, а кто с этим не согласен, сам пособник врагов и льет воду на их мельницу. Как-то так, если не вдаваться в подробности.

Что касается исторической правды о раскулачивании, мне сложнее: я знаю, что оно было. Работая в Государственном архиве Рязанской области, я года три подряд в начале 1990-х занималась только тем, что составляла по запросам граждан справки о раскулачивании. Рязанская губерния в 1929 году прекратила существование, до 1937 года почти все ее районы относились к Московской области — на этот период и пала кампания по выявлению кулаков. Не было ни единого района, которого не коснулась бы эта политическая кампания. При этом регион был заведомо не самым богатым в плане сельского хозяйства. В документах сельсоветов и колхозов архивисты находили следующие сведения: общее собрание выделяло из своего числа самых «состоятельных» граждан, которым доводилось (исторический термин из документов) так называемое твердое задание по сдаче сельхозпродуктов государству. «Твердозаданцы» в дальнейшем пополняли ряды кулаков. Достаточно было наличия в хозяйстве одной лошади, чтобы получить твердое задание. Обладание каким-либо агрегатом, облегчающим адов крестьянский труд, вроде сеялки или маслобойки, было равносильно самоубийству. Как и содержание батраков. В протоколах общих собраний порой отражались оправдания «твердозаданцев»: мол, не батраки то были, а бедные родственники или соседи, которым за счастье было подрядиться в большое хозяйство на пахоту или сенокос за еду. Ничего подобного, вы эксплуатировали чужой труд! Считай, приговор. Доведение хозяйству твердого задания стопроцентно вело к лишению членов семьи избирательных прав. То есть твердозаданцы переставали быть гражданами СССР со всеми вытекающими.

Справки госархива о судьбах раскулаченных заканчивались на лишении избирательных прав. Эти справки передавались в информационные центры региональных управлений МВД и ФСБ. Следовательно, каждый «лишенец» мог оказаться фигурантом уголовного, а то и политического дела. Упоминания о высылке тех или иных «кулаков» встречались и в документах госархива. Между прочим, кампания по выдаче справок о раскулачивании, а также репрессировании родственников не прекращена по сей день —даже на портале «Госуслуги» разработана специальная форма для подачи запроса по данной скорбной теме. Другое дело, что выдача компенсаций за раскулачивание предков так и не стала явлением повсеместным. Может, потому что она изначально была ограничена самими жертвами государственной политики и их детьми, а внуки-правнуки уже не учитывались. Но знание прошлого своей семьи идеалисты вроде меня тоже могут счесть компенсацией — хотя и недостаточной, конечно, за переломанные судьбы нескольких поколений…

Сейчас, когда многие архивы оцифрованы, кое-что можно узнать в интернете и самостоятельно. Это мне довелось на первой стадии (как теперь понимаю, наиболее массовой) своими руками перелистывать страницы с размытой машинописью, своими глазами читать корявые строки протоколов. Не жалею — документы хранят гнетущую энергетику первых советских лет и «убеждают» весомее скринов. Кстати, уровень грамотности делопроизводителей, ведших аутентичную документацию о раскулачивании, был таков, что в реальности вполне мог разыграться эпизод с привнесением в документы чужих фамилий, так возмутивший народ в «Зулейхе…». Не оправдываю съемочную команду, разумеется, тщательнЕе надо, как говорил Жванецкий. Но и «в натуре» процесс не блистал упорядоченностью и ответственностью. Хотя у меня взгляд в сериале пал на другое: на слишком явные кинематографические приемы, призванные «облагородить» зрелище. Например, когда весь вагон раскулаченных (!) высыпал из эшелона (!) хоронить умершую дочку одного из них, а Зулейха вешает на могильный крестик (!) драгоценную для нее детскую рубашечку. Поезд терпеливо ждет, когда кулаки попрощаются с ребенком, а конвоиры в кадре отсутствуют… «Ой, все!» Прекрасно понимаю, для чего эта сцена нужна в фильме, но фальши-то больше в ней, чем во всем остальном.

Так к чему я? К тому, что собственное знание ни в чью голову не вложишь. Если человек не хочет знать, что раскулачивание существовало, а главное — каким оно было, его не убедишь никакими документами, подсунутыми под нос, и никакими художественными экзерсисами. Как вариант, если человек хочет видеть в раскулачивании позитивный процесс, его не заставят пересмотреть свои убеждения ни свидетельства очевидцев, ни цифры, ни факты, ни сериалы, ни сериалы, ни торчащие близ сегодняшних деревень, превращенных в коттеджные поселки, «памятники животноводства», последнее напоминающее о колхозах. Сельское хозяйство было заброшено в 90-е? Нет, коллективное сельское хозяйство было погублено бесхозяйственностью, начавшейся в 30-е, что успешно доказывают частные сельхозпредприятия и фермы. Ну а в тех тяжелых случаях, когда оппонент уверен, что при Сталине сидели только «за дело», боюсь, убедительным контрагументом оказался бы только приговор в отношении Фомы Неверующего…

В комментариях к колонке в «Литгазете» однажды упомянутую мной блистательную книгу Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» обозвали «добротной антисоветчиной». Показательно! Сейчас разговоры о сталинских репрессиях непопулярны. Не в этом ли первопричина неприятия «Зулейхи…»? В таком случае, претензии к содержанию, слогу, художественности романа и видеоряду и концепции фильма вытекают из первоисточника и служат зримым доказательством замечательной словацкой пословицы на все случаи жизни: «Если крестьянин хочет утопить собаку, он тащит ее на веревке к пруду и всем встречным рассказывает, что она бешеная». Я не хочу приводить имена. Тем более, что имена всех ярых неприятелей татарской «кулачки» давно уже на слуху, с момента выхода романа в свет. Но вот одна противница «Зулейхи…» скрепя сердце признается, что книга все-таки лучше фильма, потому что в тексте обличение Советской власти в преступлениях против крестьян подается через призму восприятия неграмотной деревенской женщины, которая многое в силу своей ограниченности просто толковала неправильно, а в кино оно стало безличной позицией съемочной группы. А другой «ниспровергатель» романа Яхиной противоречит своей единомышленнице, скрупулезно подсчитывая эпизоды романа, когда повествование выплескивается за рамки скудоумного понимания Зулейхи. Третий инкриминировал автору провалы в знаниях, венцом которых было невежество ее в орнитологии… Боже, вспоминаю, как одна дама с историко-педагогическим образованием крик подняла вокруг слова «пердимонокль» в моей повести — я, мол, в этом случае нецензурно выражаюсь!.. Тот, кто думает, что все лучше всех знает, может ведь и ошибаться…

Кстати, соотношение фактографических ошибок с литературой гораздо сложнее, чем может показаться — известно множество примеров, когда авторы намеренно допускали неточности для создания ярких художественных образов и педалирования своей мысли. Скажем, хрестоматийное стихотворение Некрасова:

Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!» —

одна гигантская фактическая ошибка либо сознательный анахронизм: оно написано приблизительно в 1848 году, телесные наказания в Российской империи официально были отменены в 1845 году. То бишь «вчерашним днем» на Сенной ничего подобного поэт видеть не мог. Может, и бесчинствовали помещики в своих имениях, но не в центре столицы на глазах у зевак. Тем не менее, стихотворение считается одним из разящих художественных бичей крепостничества — и, шире, насилия человека над человеком (под такое определение раскулачивание отлично подпадает).

Указание на фактографические ошибки точно имеет главенствующее отношение в литературной критике?.. Вот указание на недостатки стилистические, выразительные, психологические — да. Но не получили ли мы уже много возможностей убедиться, что претензии эстетического свойства к «Зулейхе…» от разных людей не совпадают друг с другом, тогда как претензии идеологические — как под копирку писаны.

По моему мнению, коллективное бессознательное автоматически допускает экстраполяцию: очернительный роман на нехорошую тему по определению скверно задуман и воплощен, дурно построен и написан убогим языком. Ибо собаку надо утопить. Доказательства тому ищутся, как блохи в шерсти оной, и порой разбегаются как они же. Отдать надоевшую псину другому хозяину крестьянин из пословицы даже не помышляет. Так и критики «Зулейхи…» не видят для себя возможности пройти мимо неудачного, по их мнению, текста, не тратя на его распекание силы, время, нервы — всем обязательно надо три километра бежать за Яхиной, чтобы сказать, как она им безразлична. Не могли они также в течение двух апрельских недель в 21.00 переключить телевизор на идеологически верную программу или найти в сети фильм «Ленин в Октябре» и насладиться стопроцентной художественной и исторической правдой.

Отдельную группу контраргументов против романа составляют конструкции о том, что успех романа сплошь построен на, мнэээ, злоупотреблениях, потому что у нас в литературном поле одна сплошная коррупция, в которой правят бал такие-то протекционисты. Об этих упреках могу спросить лишь одно: как вы думаете, это разнос «Зулейхи…» по художественным принципам или критика определенной общественной страты за ее пороки?.. То есть и тут на первый план выходит социум, а не литература. Ну, может, прямо этот социум и критиковать, не маскируя выпады против него «Зулейхой…»? О тех случаях, когда выпад между строк означает «почему издали и хвалят яхинскую поделку, а не мой выстраданный труд?» просто промолчу.

И уж молчу о том, что дружащие против «Зулейхи…» профессионалы критического дела поразительно разновекторны в своих представлениях о великих образцах настоящей литературы. Найдем ли мы все вместе, совокупными усилиями, хоть один роман, о котором все бы сказали: «Да, это шедевр!»? Не найдем (вспомним, сколько народу по сей день уверены и готовы доказать, что «Доктор Живаго» — так себе романишко). И слава Богу. Эстетическое единодушие заставляло бы подозревать прямое начальственное указание или пример «сверху». Это окончательно застолбило бы тот факт, что критика «Зулейхи…» — явление не литературное, а общественно-политическое.

На мой взгляд, точнее всех высказался о феномене «Зулейхи» литературный критик Сергей Баталов в своем facebook: «Как-то у нас любят впадать в крайности. Либо «отстой», либо «отличная книга». А по сути, это всего лишь неплохая повесть (повесть, повесть, не роман), не более, но и не менее. Не шедевр, но и не графомания. А шум весь потому, что: а) переборщили с восторгами, что вызвало отторжение, б) затронуты больные для общества темы».

Мое эстетическое восприятие романа очень близко к мнению Баталова. Правда, не соглашусь с трактовкой текста как повести — да, магистральная сюжетная линия суть последовательное изложение судьбы главной героини, но история профессора Лейбе — самостоятельный фрагмент романа, и, сдается мне, едва ли не лучший. Писательнице удалось погрузиться в искаженный мир душевнобольного человека. Так что основополагающий признак романа — пересечение нескольких сюжетных линий — присутствует, хотя и в сжатом виде. Кстати, жаль, что в дальнейшем не возникало перекрестья взглядов Зулейхи и Лейбе. Но таков, видно, был выбор Яхиной, которая так «расшифровывает» свой замысел: «Я хотела донести мысль о том, что даже в очень большом горе может быть спрятано зерно будущего счастья. …По большому счёту это книга о преодолении мифологического сознания. Неважно — мужского или женского». Не вполне понимаю, при чем тут мифологическое сознание (если только не советская мифология, но вроде бы нет). Но, в целом, эта реплика отражает курс на преодоление «тяжкой женской доли» (сценарный мем). Авторское позиционирование романа, по мне, плосковато — это все-таки история о горе и боли народа, и страницы женского счастья Зулейхи меня интересуют в последнюю очередь. Но — вот парадокс! — если бы это был женский любовный роман, никто бы и внимания на книгу не обратил, а вот то, что лавстори развивается на фоне коллективизации, действует подобно электрошоку. Примите «Зулейху…» как лавстори — и все окажется очень просто: не шедевр, но и не графомания. У нейтральности есть ценное свойство — очки с простыми стеклами. А не бинокль, тем более перевернутый.

Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!